| Strannik | Дата: Пятница, 01.06.2012, 17:27 | Сообщение # 1 |
 Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Несовпадение времен.
«Год 1945-й. Война подходила к концу. Мы дислоцировались в Югославии. Югославы относились к нам хорошо, по-родственному. Нас сближали и славянские корни, и общность религии. В тот день, а денек выдался солнечный, светлый, я остался дежурным по штабу. Все штабное начальство выехало по делам. Со мной был еще один офицер. Мы пили чаек и беседовали. Что-то заговорили о лошадях. Я ему сказывал про то, какие знаки мне лошадь подавала: «После того, как дом-то у нас сгорел, построили нам всем миром новую избу, да поскольку в семье было без мужика — отец мой погиб в Первую мировую, — то двор надлежащий для скотины построить было некому. Воткнули несколько столбов в землю, приладили навес, так скотина и зимовала на улице. Весной скрозь навес вода стала капать на спину лошади, ну и застудилась кобыла. Стала она сильно кашлять. Ослабела и для работы негожая была. А надо пахать. Лошадь понимает, что не в силах плуг таскать, сопротивляется всячески и выказывает недовольство. Но куда денешься — время землю под сев готовить... Запрягаем в плуг, так она, что ты думаешь, приноровилась мне на ногу наступать. Как наступит — больно, я плачу, бегу к матери. И она плачет от сострадания. А лошадь отдыхает тем временем. Я отойду, боль превозмогу, опять ее под уздцы, чтобы вести, и ноги-то прячу от нее, а она изловчится и опять — топ на босую ногу копытом. Я к матери. Так и мучились». Офицер, тоже из крестьян, подхватывал: «И не говори: лошади — преумнейшие твари. Конь у меня был замечательный, заботливый, умница, лучше иных людишек. Вид у него был такой, что будто грамоту разумеет. Только что не разговаривал, вот какая замечательная собой была лошадь... Я с ней словами управлялся. Вскочу на нее бывало, скажу одно слово — домой. И никак ей не управляю и не показываю, куда мне надо, а словом лишь одним, и она, представьте, везет куда надо и доставит меня до дому из любого захолустья, или я ей крикну: на реку, купаться! И оживляется мой конек, глаза радуются, подпрыгивает он от нетерпения. Но это что! В конце концов, провещательный дух в нем открылся. Встал он как-то возле дома соседского, там пригорочек имелся. И ни с места. Ржет заливисто и головой мотает. Я его и так, и эдак. Он ни в какую. Не соглашается с места тронуться, хоть тресни. Открывается окошко соседкино, высовывает она голову — вредная, противная старуха была — и ну мою лошадь распекать, что, мол, она, дура такая, перед нашими окнами ржет и головой мотает, одурела вконец. Мне и совестно, и за коня обидно, а сказать я ничего не смею старухе. А конек мой, лишь старуха эту тираду выпустила, вдруг заржал пуще прежнего, вскинулся задними ногами и тут же убрался куда подальше. Так что ты думаешь, назавтра соседка, старуха эта, на том самом месте брякнулась и ногу напрочь сломала».
Так мы беседовали, как вдруг с улицы раздался шум и крики. Офицер вышел посмотреть. Возвращается и говорит: «Там, товарищ капитан, какой-то гражданин просит, чтобы вы к нему вышли на улицу». Я встаю в недоумении: «Именно я?» — «Именно вы». — «Так он что же, имя мое назвал?» — «Имя не назвал, а требует дежурного по штабу». — «А чего ему надо?» — «Не знаю, толком ничего не отвечает, а настаивает, что к вам у него есть дело». Я жму плечами: что за дело? Иду к выходу. Офицер со мной. Выходим. Стоит — нет, стоит неправильно сказать, — колеблется и перемещается толпа человек в пятнадцать-двадцатъ. Чего-то они выкрикивают, жестикулируют и ходят кругами. Я руку поднял, утихли они, говорю: «В чем дело, товарищи югославы?» Тут один в центре толпы в черной высокой шляпе и с тростью приподнимает свою шляпу и говорит — с акцентом, конечно, но понять можно, — вроде того, что, мол, у меня до вас одно важное дело. Подойдите ко мне, пожалуйста. Я стою на ступеньках, повыше, а они все и тот гражданин — пониже. Я смотрю и вдруг ощущаю, что не нравится мне этот гражданин. С чего же, думаю, так? Лицо у него вполне миролюбивое. Не понимаю, что такое. Потом смотрю на его трость и вижу, что трость эта какая-то очень толстая. И опять сам себе возражаю: ну, толще обычного, так что? У каждого свои причуды. Он зовет меня, ну ладно, иду к нему. Он начинает мне что-то объяснять на своем — я ни черта не понимаю. Только замечаю, что трость свою все мне под ноги сует, как-то намеревается за ногу зацепить. Это мне не очень приятным показалось — какие, однако, манеры у иностранцев, — я от него начинаю отодвигаться, а он ко мне приступает с этой тростью. А я — от него, и не даю, значит, трость мне под ноги засовывать и все не возьму в разум: сдурел он, что ли, рехнулся, чего ему надо! Так прямо оттанцовываю от него и другими людьми прикрываюсь, ходим мы кругами, я — от него, он — за мной. И раздражает, и смешно, с другой стороны, — вроде взрослые люди, а Бог знает, что вытворяем. Вспрыгнул я наконец на ступени. Вдруг появляются из-за угла трое военных югославов и бегут к нам. Крики усилились. Тут гражданин с тростью вдруг начал что-то быстро руками делать, вращать ими странно. А из толпы его за руки хвать — и не дают. Военные подбежали, набросились на него, вырвали трость, скрутили его и уволокли. А один подошел ко мне и говорит, что поймали диверсанта. В трости у него взрывное устройство помещалось. Как только открутил бы он верхнюю часть, то произошел бы взрыв. Тут только я начал смекать, чего он со своей тростью ко мне лез. Хотел в самое уязвимое место поразить. Чтоб, значит, точно меня надвое разорвало. Да, видать, время мое не пришло. И ничего тут не поделаешь».
Линия Отца на руке сына имеет ломаный вид (синий).
Верхняя часть продолжается в отросток линии Жизни (желтый).
Данный рисунок интерпретируется как многочисленные переезды и длительное пребывание вдали от дома.
Линия Жизни — зеленый.
Маркеры, выражающие серьезные нарушения системы самосохранения, отсутствуют.
|
| |
| |
