|
Лунный ветер.
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:21 | Сообщение # 1 |
 Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Лунный ветер.
«Не, ну прямо чудеса. Ты подумай, как же я про лестницу забыл? В погребе-то у нас лестница поставлена. Ее не видать сверху, потому как свет из двери бьет косо и в погребе чернота. Забыл я про лестницу. Вешаться побежал в сарай, и выпало из башки про лестницу. Не лестница. Стремянка железная прикинута, правда, ступени широкие. Отец нарастил.
Из-за чего, то бишь, вешался-то? Из-за Людки. Любил ее. В глаза ее небесные угодил. Пропал. А она сердца своего не отдала мне. Птицею летела, а я по земле тек, стелился, прыгал, руки раскидывал, а не достать. Да, я те сказывал уже. Забрало меня, зажало в тиски. Ревел, бился, выл, а душой ее не мог овладеть. Не любила, и все тут, что хошь делай. От бессилия, от муки неодолимой догадало меня за камень спрятаться. Коричневый, блестящий. А по форме ровно улитка. Если на рынок заходил, в мясном ряду печень говяжья, ну вылитый тот камень. Так мне смерть показалась таким камнем. Только большим. И тяжелым. Все перевесит. Решил я камнем этим придавить сердце. Точку поставить. Молнией это во мне пронеслось, когда я чай с Людкой дома пил. И как эта мысль влезла в меня, рвануло меня вперед, как кто на газ надавил до пола. Я, веришь, ни слова ей не сказал, а так вышел тихо, но во мне все уже неслось. Я ТОРОПИЛСЯ. СПЕШИЛ. Дрожь от спешки. Ответь мне теперь, куда я торопился? Зачем? Умереть? Чтобы быстро-быстро. Чтобы не раздумать? Нет, ни на миг не было во мне, что раздумаю. Чего я несся? Душа у меня взорвалась в клочья. В кровь. От боли я бежал. Спасения искал. В смерти. Просто хотел умереть. Сильно. Я долго так думал. Много лет. А однажды понял, чего я торопился. Понял, отчего зудом душу раздирало. Я ОПАЗДЫВАЛ. Потому что сосед наш, дядя Гриша, уже вышел из своей квартиры со второго этажа. Он шел на работу и спускался за инструментом. Он столяр был, дядя Гриша. Инструмент в сарае хранил. Понимаешь, нет? Он шел в сарай. А наши сараи на одной стороне были, на задней, что к забору обращена. За забором завод. Дяди Гришин сарай вначале — второй, а мой третий от другого края. Вот какое дело. Тут рассчитано все было. До последней крохи вымерено. И этот самый расчет тайный меня больше всего пугает. Это меня больше смерти пугает. Ты вникни. Не отмахивайся, а прочувствуй: ЧТО это? И тебя испугает. Так устрашит. Такая жуть холодная заползет. Это как «сто тебя через трубочку всасывает, как сок. Вот, милый, что происходит. Слушай, что дальше, и уловишь. Короче, влетел я в сарай, накинул веревку на шею и гляжу в муть погреба. Пылинки плавают в черноте. Погреб черный, огромный, как вся земля. Так чудилось мне. А дядя Гриша в это самое время в свой сарай заходит, хватает инструмент. Он тоже ТОРОПИЛСЯ. Шел на работу. Опаздывал уже. Но я знаю теперь: он торопился, ДУМАЯ, что опаздывает на работу. Не подозревал он, что это была ДРУГАЯ работа. Прикинь. Он закрывает сарай и — он сам рассказал мне — не идет, а почему-то бежит вдоль, до другого конца сараев. Потому должен миновать мой сарай, так как это путь на работу. Работал-то за забором, рядом. За два шага от моей двери он слышит грохот. Это я рухнул в погреб и на ступеньку приземлился. И застыл: ни туда, ни сюда, вишь, пережало меня так, что пальцем не мог двинуть. Одеревенел. А тут — дядя Гриша. В этот самый мельчайший миг оказался рядом и заглянул, гадая, что за шум такой. И видит: получеловек за шею веревкой привязан. Веревка как струна. Только плечи да голова из погреба торчат, остальное скрыто. И дальше он натурально вытаскивает меня из петли. Вот что за РАБОТА была у дяди Гриши в тот день. И РАБОТА эта ЖДАТЬ НЕ МОГЛА. Она подгоняла. Теперь сделай усилие, остановись и прикинь. Мы ОБА торопились на эту РАБОТУ. Дай-ка я еще грамм десять, а ты думай, думай пока. Думай, пробивайся: ЧТО тащило нас к этой РАБОТЕ? Или, может, КТО?
Что, и ты задрожал? Накося, восприми глоток, полегчает. Что? Показалось? Ну а я не откажусь. Мчишься ты. Понимаю, жизнь торопыжная. Все летят. А ты задержись. Потому как есть еще кое-что. И это самое ВАЖНОЕ. Мысль БЫЛА мне. Не, это не я думаю. Это у меня вот тут машинка думает. Мозги напрягает и мысли выдавливает. Это не я. Я наблюдаю. Потому говорю: мысль была дана мне. Не знаю, ЧТО она. Не нашей породы. Твердая. От этой мысли у меня все внутренности колеблются и сами по себе дышат. Мысль крепкая, как спирт. До слезы. И жесткая, как сталь. Об нее я все шестеренки поломал. Не могу раскусить. Но ты — голова. Ты дойдешь. Должен дойти.
У дяди Гриши сын был — Пашка. Так вот сын его, Пахой звал его я, через два года повесился. Из-за бабы. Точь-в-точь как я из-за Людки. У них глубже зашло: обженились и жили, и ребенок родился. Но застал он ее раз с другим. И открылось ему, что не любит она. И тоска напала на него, как зверь, и загрызла бы, не укройся он от нее в петле. Я его, вишь, слабее считал, да и младше он меня. Жалел его. Защищал. Любил как сына, не объясню, почему. А он камень тот коричневый приподнял и поставил точку. Я не сумел. Извини. Глоток за Паху. Глоток. Больше ста грамм не употребляю. Да, так вот что самое ВАЖНОЕ. Поставь в ряд: я вешаюсь — меня дядя Гриша спасает. Через два года его сын проволокой шею обмотает. Через два года! Для чего меня дядя Гриша с того света выволок? И куда он торопился? Не постигаешь? И я долго не постигал. До тех пор, пока меня самого не повесили.
Ты оглянись, оглянись по сторонам. Погляди внимательно. Ничего не замечаешь? Я те прямо скажу: все, что происходит, это очень странное все. Но это я не сразу усвоил. Много лет прошло. Да и то — случай помог. А так, может, никогда и не дошло бы до ума. А ведь тут самое ВАЖНОЕ, брат. Через это самое вся жизнь у нас по-другому пойдет. Оставь все и слушай. Только тебе рассказываю. Никому не говорил. Не поймет никто. Только ты. Прими, раскатывай, уминай, со всех бочков простукивай. И — удивись. Здесь обязательно удивиться необходимо. Удивись, как все рассчитано было. До миллиметра вымерено и увязано до секунды, самой что ни на есть последней. Удивись, брат. Заставь себя. Тогда возмутится у тебя в сердце и в голове, задергается, задрожит и раздастся вширь, и увеличишься ты, чтобы поместилось ЭТО в тебя. Проникнись, допусти до глубин, втяни самый смысл, вопроси и вочудесся, КТО длину веревки учел и соразмерил ее с высотой от края погреба до ступеньки, на которуя я ногами прилетел и которая заслонила от меня дно погреба? Бездонное дно. От точности такой у меня дух надувается, гудит и стонет, как орган, инструмент такой, слышал раз, больше не могу вытерпеть. Подит-ка, до волоса, до волоска веревка-то вычислена, так что я ни ноги не сломал, ни шеи не повредил. Сверху веревкой растянут, снизу ступенькой подперт. Верно, да, дыханья лишился, и все отнялось у меня, шевельнуться не мог. Но на этот исход дядя Гриша был приготовлен. Ибо тут уж другая сторона включилась. Время подоспело. Было оно РАССЧИТАНО И ПОДОГНАНО.
|
| |
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:23 | Сообщение # 2 |
|
Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| И ты усваивай, милый друг, перемалывай, толки, всматривайся. Сидим мы дома с Людкой. Пьем чай. Душа болит у меня. Но она давно болит. Не мог я ее сердце зацепить. Не дано мне было на это прав. И вот утро, чаевничаем. Да, извелся я, измаялся, но сидел спокойно — нот что отметь про себя. И тут как Люда моя глянула в окно, как протекли мимо меня синие реки, так и открылось мне все через этот взгляд: пустое место я для нее. Был и останусь вовеки. И так я взъярился вдруг, что, не залети в мою башку мысль о смерти, всю квартиру разворотил, да что квартиру — дом обрушил бы — ты мою руку знашь. И вот, как решил я смерти предаться, так будто уже кто на меня петлю накинул и потянул в сарай. И засуетился я внутри, будто от меня что убегало, а я догонял. Сильно задергался, задрожал от нетерпения.
А в это самое время дядя Гриша вдруг на работу засобирался, за инструментом в сарай кинулся. Тетя Маруся, жена его, говорит: «Куда ты, рано еще?!» А он, мол, надо мне и все. И чуть не бегом вниз. Оба мы одновременно помчались, ДУМАЯ, что в разные, а на самом деле в ОДНО место. В один ПУНКТ. Выйди я на минуту позже — не встретиться нам с дядей Гришей и не увидеться никогда на этом свете. Со мной на первый взгляд понятно — я умереть торопился. Но дядя Гриша чего спешил? Меня спасать? Нет, брат. Слушай внимательно. Но прежде чем откроется тебе эта страшная мысль, для чего дядя Гриша торопился, должен ты узнать, что дальше случилось. И тогда приоткроется тебе, что на САМОМ ДЕЛЕ происходит на земле и как тебе этим потом распорядиться.
Через два года сын дяди Гриши Пашка пригласил гостей — Грушко и Крюкова с девахами домой к себе. Стол собрал, выпивку. Для чего — не объявил. И это для всех тайной осталось. И я дивился долго на загадку эту, пока темнота с меня не спала. Доложу после тебе об этом. Да. Ну и Нинка там была, жена его, Пашки. Гости пьют, едят. Пашка тихо так встает, ничего не сказав, ни слова, ни гугу. Идет в туалет, лезет в шкафчик навесной, достает проволоку, закрепляет один конец на трубе, которая от сливного бачка к унитазу спущена — были тогда такие приборы клозетные. Садится спиной к трубе, обматывает другим концом себе шею и отклоняется вперед. И так освободил сердце от боли. Угомонил. Ходил я потом, на эту трубу смотрел и понял я все о Пахе до конца.
Теперь заметь следующее и приложи к остальному. Об одной секунде всего и скажу тебе. Но она довесок к делу тяжелый. Когда я перед погребом стоял с петлей на шее, что-то поддернулось, будто и я забыл, где я. Не узнаю места. Башкой завертел, батюшки, где это я? Будто дом просторный, а со всех сторон рожи лезут, но вот что — лица на них нет. Не люди ровно. Но и не черти никакие. А люди, но не живые. А как мертвецы. И решил я, что умер. Отбросил коньки. На том свете, в аду я. И тут же мысль, как же умер, когда не прыгал еще в погреб-то? Вот веревка на шее, и я, понимаешь, так взглядом по веревке побежал и доехал до крюка. И как крюк увидал, так и вспомнил сарай свой, по крюку будто и вернулся. Все назад вставилось. Сарай. Погреб. Дыра черная. Вот это ты, дорогой мой, учти и запомни до времени. Семь лет пробежало. Первый год-два мучило меня, что я Паху не уберег и долг дяде Грише не отдал. Потом притупляться стало. Пил я, куролесил, много шпаны побил всякой. Не жил головой. И сердце тиной подернуло. Тянулось это до одного вечера. Но пришел этот вечер. Выскочил невесть откуда. Пошел в гости к девке одной. Там компания намечалась. Хорошо посидели, но к полуночи выпивка кончилась, а не добрали. Я встал, говорю, за вином схожу. Шурка, девчонка моя, не пускает, ты, говорит, человек тут новый, у нас так не ходят. А район был воровской. Деревня в городе. Нехороший. Обходили его все. Пара мужиков встали, мы, мол, с ним. Я говорю, если я один пойду, то вернусь, а если кто со мной пойдет, то может пропасть. Задело меня, что Шурка силу мою не знает. Вышел я. Ухнул в темноту. Как в погреб.
Обступила меня темнота со всех сторон. Обжала, как вода в омуте. Не могу идти. Зрачки как фаской облепило. Встал. Жду, пока глаза пообвыкнут. Дом тоже, вишь, на отшибе стоял. Последний каменный дом новой постройки. Хотя, может, и первый. Город потихоньку наезжал на эту деревню и вытеснял старые дома. Частные дома, окруженные огородами. С ее домом, Шуркиным, заканчивалась советская власть и начиналась власть воровская. Дурная слава шла по городу об этом месте. И чужие люди туда не заглядывали. Я бывал пару раз днем по делу. Дрова привозил. Ничего такого не заметил. Но так просто бывать не бывал — далеко уж очень от моего дома. Почитай, на противоположном конце города, и смысла в этаку даль ездить никакого. У нас своего ворья хватало. У нас они, конечно, пореже натыканы, разбавлены чутка другими людьми. Тут же они в ком спеклись. Жили тут спекулянты, барыги, воры, зеки. Известно было, что тут в любое время дня и ночи можно было вина или самогону добыть. Но места знать надо, а я не знал. Но это меня не тревожило. Меня вообще мало что тревожит. А тогда тем более. Потому как вышел я с особым чувством. А чтобы понять тебе, что это за чувство, я, вишь, должен назад вернуться. А чувство мое было следующее. Гуляли мы в компании, пили, заедали, анекдоты рассказывали, хохотали, а потом разговор вдруг как-то о покойниках зашел. С истории началось: шел кто-то мимо кладбища, услышал глухие крики из-под земли. Потом разрыли могилу, а в гробу живой оказался. Живого закопали. По ошибке, думали умер. Потом Шурка рассказала, хоронили тут девчонку одну. Убили ее. Лежала в гробу как живая. Вдруг она сейчас под землей очнулась, в темноте, в тесноте, не двинуться, руки не поднять, дышать нечем — жуть! Потом о самоубийцах заговорили. Что де, мол, неприкаянные они, их в церкви не отпевают и на общих кладбищах не хоронят, и что ни в ад, ни в рай не попадают оне. Мучаются между, При этих словах вспомнил я Паху своего. И принялось у меня шевелиться и ныть внутри. Вышел я в туалет. А там сливной бачок выше головы, и от него труба к унитазу. В точности такой, как у Пахи в квартире. И — удивительно — тоже зеленой краской выкрашен. Прямо мороз по коже. Тут как пленка на душе лопнула, и вырвалось оттуда горячее что-то — в живот. Что ж ты, такой-сякой, живешь, жируешь, водку пьешь? Паху, друга забыл. И долг его отцу, дяде Грише, не отдал. Не уберег Паху. Не спас. А ведь его отец тебя, некудышного, из петли вытянул, а ты, стало быть, плюнул на все и растоптал. И так мне тошно сделалось, что понесло меня. Я глазами стал шарить, нет ли где проволоки. Проволоки не сыскал, а веревки бельевой клубок вывернулся из ящичка. Сел я спиной к трубе, а что, и веревкой можно, и через нее получится. Но отбросил клубок, встал, потому как не прельщало меня здесь это произвести. Отвращало. И выстучало мне, что это другое место. И поехал я — внутри себя поехал, ровно втягивало меня, как паровоз с горы строго по рельсам. В туннель.
|
| |
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:24 | Сообщение # 3 |
|
Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Вернулся я и объявил, что за вином иду. Потому как действительно кончилась выпивка. А в душе еще какая-то теснота ощущалась. Не допили до простору. Вываливаю из подъезда. Лампочка над дверью, как водится, разбита, потому уткнулся в тьму тьмущую. Постоял, пообвыкло зрение, двинул вперед. В яму ступил, грохнулся. На колени встал. Поднялся. Жидкий свет вдалеке. Столб черный посреди улицы, на нем фонарь тюбетейкой покачивается. Рядом кучка пацанов. Я к ним. «Эй, братва, укажите дом — вина добыть». Пацаны так — мелюзга. Но средь них старший имелся. Покрупнее, и харя самая наглая. Тот с прищуром мне: «А у тя закурить есть?» Я хвать его за большой палец и вывернул чутка. Он — бух на колени. Заверещал, заматерился. А у меня в такие минуты голос вылезает, сам дивлюсь на него. Гаркнул я эдакова: «Цыц, ни с места, стоять!» И замерли все. Оцепенели. Я говорю: «Курить вредно. Показывай, где вино торгуют, а то клешню сломаю». Поднял его, тряханул, кисть оттянул вниз.
Повел он меня, скулил, выл, угрожал всю дорогу. Я посмеивался да на кисть нажимал, он тогда взвивался и примолкал. Дошли. Толкнул одну дверь. Сени, слабый свет. Открыли вторую — большая комната. Гульба идет. Дым коромыслом. Отпустил я провожатого. Тот от меня как ошпаренный отпрыгнул и за спину спрятался мужика, который отдельно от всех на стуле сидел, нога на маленькой скамейке. Я обвел взглядом избу. Большая горница как бы из двух частей, потому как балка, широкая и выступающая книзу, ее разделяет. Слева — стол длинный. За столом четыре мужика. По рожам — уркаганы. Сильно навеселе, с ними бабы. Справа у окна еще один. Далеко. Был и шестой, но я его не приметил до поры. А пора приближалась. Дверь в сени открыта осталась. Оттуда в спину холодом тянуло. Я пару шагов вперед сделал и басом рубанул: «Кто хозяин?» А уж знал — кто. У баб челюсти отвисли. Парень, который от дельно сидел от всех — усики у него острые и хромовые сапоги, — отвечает: «Чего тебе?» Ему малец тем временем на ухо пришептывал. Я рыком: «Вина продай» Тот рот скривил: «Вина хошь, вина тебе?» Тут он стал матерно меня обзывать. Не люблю этого. Слов этих ни к себе, ни от себя не допускаю. Что ж ты, говорит, мать твою, наших пацанов обижаешь. Тебя поучить надо. Я ему: «Ты мою мать не трожь. А учить — я сам кого хошь научу». Не понравилось ему, побелел он, и ноздри раздулись. Обманул меня маленько. Кивнул влево. Я туда взглядом стрельнул. А меня в тот миг с другой стороны, сзади прутом железным огрели. Если б по лбу, прут бы погнулся — у меня там пять сантиметров кости. Сзади не то. Вырубился я. Очнулся. Под руки держат, на шее веревка, через крюк перекинута, и с той стороны мужик ее натягивает и поднимает меня с колен. Я поднимаюсь, за веревкой следую. Натянулась она. И побежал мой взгляд по веревке и наткнулся на балку, в нее крюк вогнан. И как увидел я крюк, опять воссияло во мне: крюк этот — в точь из моего сарая, в котором я первый раз жизни себя лишал. И вмиг вспомнил я, что тогда из сарая в эту САМУЮ ИЗБУ перенесен был. Вот когда признал, куда я из сарая был взят. А мужик знай натягиват. А я учен уже. Знаю, еще рывок, и тело отнимется прежде,чем душа оторвется. Секунда осталась.
Мужик, что веревку натягивал, осклабился. Зубы гнилые. Тянет. Зажимает веревка шею. Башка кровью наливается. Сейчас подналяжет мужик, пережмет глотку — и одубеет тело. Все — кранты. Тут маленькие дивности посыпались. Это, видать, от того, что башка кровью переполнилась и чтой-то в ней сдвинулось. Сначала будто время расширилось. Не так чтобы сильно, а так, чутка. То есть у меня дополнительное время появилось, вроде как минута-две. А может, просто мозги быстрее зашевелились, шарики забегали, от того и замедлилось все. Ну как это делается — не знаю, да и не суть. Тут интереснее не как, а ЧТО происходило. Глаза мои сами собой поперли заворачиваться кверху, так что заломило их. Гнались они за тем, ЧТО мимо проехало и принялось загибать с невозможным креном в левый угол. Так что глаза выворачивать необходимо. Именно глаза. Башку я повернул до отказа, а оно — ЭТО, слышь, уходит и уходит вместе с поворотом. Так что осталось — глазами ловить. Чудина эта началась сразу, как признал я в крюке на балке свой сарайный крюк. Точно такой у меня в сарае имеется, где я с петлей перед погребом встал. Вот куда меня из сарая дернуло. В эту избу меня вдунуло, слышь-ка. Был я в этой избе уже. Причем не в видении, не в мираже, а вживую, в самом деле, весь целиком и полностью — по ощущению-то. Как это сказать — лично присутствовал. Потому как я и детали признавал — стол, лавки, бревна черные с рисунком, люди, рожи их — все соответствовало тому, что в зачатке в сарае мне - было воткнуто в дальний угол мозгов. Но это, Бог с ним. Тут — вот что. Я не то понял, что я из сарая в избу ездил, а я ПОНЯЛ: зачем вешаться бегал, и почему не дано мне было повеситься до конца, и самое главное — ради чего дядя Гриша ТОРОПИЛСЯ, меня спасая. ПОНИМАНИЕ входило, но не в ум, а по-за ум. Скаталось оно в ватный шарик и было брошено мимо глаз моих влево. Я за шариком покатил взглядом, чуть зенки не повылазили. И тут вот прибавь ко всему и подивись: я и про сарай вспоминал, и соответствие уже виденного с видимым отслеживал, как по списку сверял, и тут же ПОНИМАНИЕ ножом живот выскабливает. И в то же самое время видел, как мужик с желтой улыбкой веревку вокруг руки оборачивает для крепости, и как парень усиками на меня напирает, и зрачки у него — два шила, а я думаю, успеваю, ошибся он: близко подгреб, зря он это, зря. Одновременно обозреваю, что сзади делается, и даже — где прут железный валяется. И это не все. Еще одна сказка приключилась.
|
| |
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:24 | Сообщение # 4 |
|
Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Явилось мне предложение. А ты это все складывай на полочку, в рядок устанавливай, близко ты уже подошел. Будто пузырек в глазу лопнул и поехало из него буквами и голосом заговорило, «вот твой шанс. Не упусти. Хватай его! Умри! Умри, наконец!» Прямо такими словами проехало, ей-богу. Но не согласился я. Нет, говорю, не могу принять смерти от поганых рук. После этого вошла в меня сила. Левой хватаю веревку, рву, выпорхнула она из руки желтозубого. А правой смел челюсть главарю. А потом прутом железным — а прут хороший, ребристый, прирастает к ладони. Славно им поработал. И правому кулаку дал волю, отвязал. Впервые. Обычно придерживал, а то шибко повредить мог. Что со мной соделалось — не передать. Обезумел. Все сокрушил и переломал. Кто убежал — убежал. А кто остался — остался. Только бабы не тронул ни одной. Клянусь. Вышел под небо ночное. Кругом сияние. Луна разлилась.
Так с прутом шел, песню горланил. Нес я с собой самое ВАЖНОЕ, потому и пел. Да и водки нашел. Возвращаюсь. Открывает Шурка. Глаза округлились: «Что с тобой?» Я на себя глянул и говорю: бутылка, мол, краснухи в руках разорвалась. Обмылся, сел за стол, но не пил больше. Шумел и веселился больше всех. Не пил, потому как все во мне разрешилось в ясность. Все я про всех понимал. Кругом письма видел. Да, милый, письма кругом. ПОНЯЛ я, чего дядя Гриша торопился. Он не меня спасал, нет. Он СЫНА своего СПАСАЛ, Паху. Вот куда он ТОРОПИЛСЯ. За два года вперед улетел дядя Гриша. Когда с сыном его это случится, когда доживет его тело до того времени, то так ТАМ возжелал дядя Гриша его из петли вынуть, что желание это ДО ПРОШЛОГО ДОКАТИЛОСЬ. Такое тяжелое оказалось, что ПРОВАЛИЛОСЬ из своего будущего времени в наше настоящее. Вот куда бежал дядя Гриша, вот от чего руки дрожали. ТОРОПИЛСЯ В БУДУЩЕЕ. А я, брат, в этом деле простое письмо. Мною будущее ПИСЬМО дяде Грише отправило. ОБОИМ нам письмо. Нет, мой милый, тут не время перепуталось. Коль будущее может в настоящее провалиться, как изба в сарай, то ко времени оно отношения не имеет. Вот как. И это — САМОЕ ВАЖНОЕ. Время, оно только ДЛЯ ТЕЛА существует. Для головы. Для мысли — его НЕТ. Думашь, изба в сарай провалилась? Нет. Мысль моя в нее слетала, вот и все. Изба как тогда была, так и сейчас есть. Десять километров всего отсюда... НО! Говорю тебе: ИСЧИСЛЕНО ВСЕ. Все пути мои ВЫМЕРЯНЫ. И мысль по ним пробежала до избы. Мысль. А тело как было в сарае, так и оставалось в нем. Ему за мыслью не поспеть, тяжелое оно, да и большое — не лезет. А мысль тонкая, невесомая, самолетная. И мысль эта двоякая. Одну надо глазами влево вверх под лоб завести и там ждать. А другая самая что ни на есть простая и всем доступная: ВПЕРЕД надо думать, ЗАБЕГАТЬ в последствия, ОПЕРЕЖАТЬ ход вещей, и —... Погоди-ка, тут надо десять грамм употребить — вот так. Вот свои сто грамм выполнил. И? Что «и»? Ну да и вернуться мыслью назад, в настоящее и передвинуть тело получше, расположить как следует. Я думаю, в будущем все люди так будут жить, ну или многие: пробегутся мыслью по всем путям-дорожкам, воротятся — и переделают как нужно. И все будет хорошо. А мне поздно уже. Печень, брат. Да. У тебя образование, ты все поймешь. А я, вот, корочкой закушу. Есть еще корочка. Ею и спасуся».
Глубокая линия Судьбы на левой и правой руках (правая рука — синий) компенсирует недостаточность системы самосохранения.
Крестообразная фигура между линией Жизни и Судьбы (красный) — наиболее яркий признак этой недостаточности.
Поскольку крест касается обеих линий, он выражает опасности для жизни, устроенные судьбой.
Крест переходит в разряд признаков нарушения системы самосохранения, когда имеются обширные нулевые зоны — т.е. участки ладони, где нет ни одной линии (оранжевый овал), и нарушения параллельного хода папиллярных линий (в зеленом круге).
Линия Здоровья, вытекающая из линии Судьбы и доходящая до основания мизинца (желтый), в нашем случае (с учетом класса руки) дает две интерпретации:
а) некоторые судьбоносные события инициируют духовные и интеллектуальные прозрения.
В прочее время рисунок работает как:
б) изворотливость, ловкость, предприимчивость в добывании денег на выпивку.
|
| |
| |
|
