|
Красное смещение.
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:16 | Сообщение # 1 |
 Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Красное смещение.
«Я тебя предупреждал: здесь целый клубок историй. Но это я по трезвости могу различить, а по пьяни не могу. Если я писят грамм приму, то не отличаю, где одно, где другое. Одно в другом сидит. Все сливается, как вода. Я это не могу объяснить. Наука, наверное, может. Но мне про то ничего не известно. Где это я? Погодь, дай глоток для ясности. У меня норма сто грамм в день. Я те что хочу доложить. Ты помнишь, я говорил тебе: в петлю я лазил из-за любви. Из-за Людки. Из-за глаз ее синих. Не любила меня. А я смертью решил дело поправить. Камень поставить. На него опереться. Коричневый камень, на печень похож. Блестящий. От любви отвязался. Но Людку потерял. Ушла она. Уехала. Но не в том дело. Слушай сюда. Вникни: я в погреб сиганул с петлей на шее. Да меня, вишь, дядя Гриша спас. Сосед из другого подъезда. Вынул с того света. И вот расскажу, что приключилось с дядей Гришей, и спрошу тебя: где справедливость? Он меня натурально спас. А что с ним произошло? Лучше мне не говорить про это. Вот трезвонят: карма да карма. На вид понятно: сделал — получи. Добро сделал — на тебе. Зла натворил — принимай на лопате. А на деле? Где Высшая справедливость? Я спрошу, где она?
У дяди Гриши сын был. Пашка. Я его года на три постарше. Росли вместе. Я его Пахой звал. Вроде как Птах, птенец. Он другой, не как я. Он человека не мог по лицу ударить. А с этим, брат, жить трудно. В те годы по улицам много всякой шпаны бродило. Хорошим пацанам нелегко приходилось. Иду, бывало, глядь: опять Паху к стенке прижимают и карманы трясут. Я — туда. Как меня увидят — разбегаются. Потому как знали уже: я если по морде вдарю, человек долго не вставал. А потом болел неделю. Потому не связывались со мной. Такие дела. Берег я Паху. Выросли мы. Паха армию отслужил. Вернулся. Устроился водителем на «Волге». Начальство возил. Я тоже шоферил, но на грузовике. Проходит месяц с того момента, как меня его отец из петли выволок. Раз под вечер гляжу: Паха идет. Да не один. С девчонкой. Обнявшись идут. Паха сразу ко мне. Знакомит. А сам боком к ней как приварился, ни на секунду не отпускает и на нее смотрит. А она на меня. А глаз у нее синий. Не бархат, нет — горелка автогеновая. Из нее самой шипит, бьет так, что берегись. Это как у Люды у моей — точно. Этот взгляд, он тебе в такую глубину проникает, что я тебе не могу это сказать. Самое нутро фрезерует. Фу, лучше не спрашивай меня об этом. Дайка я еще грамм десять—пятнадцать. Больше ста грамм я не принимаю, это ты учти. И вот корочкой, корочка еще осталася. Но есть — ни-ни. Теперь только к носу. Запахом теперь. Заберешь его поглубже, и он тебе аккурат под лоб затекает и дурь хмельную распределяет равномерно, по всему чердаку, и от этого у тебя все, что ни есть, сразу проясняется. Вот что такое хлеб. Ржаной русский хлебушек. Так я тебе об чем — о дяде Грише, как он меня из петли вынул. И о сыне его, Пахе. И Людочка у него была — девушка. Нет, не Людочка, а Нина, что это я, в самом деле? Ниной ее звали. Вот слушай, что дальше было. И увидишь, какие вещи происходят на земле.
В общем, глядит на меня Нина, сперва в глаза глядит, а потом ниже. А Паха к ней жмется. И по нему видать, что ума лишился. Спроси его: лето али зима. Не скажет. Вот такая канва. С тех пор я Паху одного не видывал. Только с Ниной. Скоро и до свадьбы доехало. Свадьба, да. Хорошо погуляли. Я тогда, конечно, больше ста грамм принял. А сегодня мне еще десять грамм до ста. Вот. И корочки еще на нюх. Вишь, почти всю вынюхал. Да. Живут они. И все вместе ходят, всегда и всюду, или мне так выпадало, что по отдельности не встречал их. Ну, думаю, слава Богу: ошибся насчет Нинки. Потому как взгляд этот ее шибко мне Людку мою напомнил. К тому ж она в столовой работала. В главке, прикинь, какие там людишки отираются. И испугался я тогда сильно за Паху.
Дни мелькают, знашь, за баранкой время, как вода скрозь песок. Родился у них ребенок. Квартиру им дали. Ну, думаю, хорошо, все путем.
Вдруг однажды гляжу, идут Паха с Нинкой. А Паха-то, вишь, сюда частенько захаживал. Родители тут у него. Дядя Гриша и тетя Маруся. Идут Паха с Нинкой, как обычно, прижавшись. И с ними кто-то третий. Юлит вокруг, то с одной стороны загребет, то с другой. Думаю, кто ж такой? Ближе подкатили. А это Коська Шипягин. Шипяга. Паха с Нинкой к родителям подались, а Шипяга остался. Папироску смолит. Я к нему подошел поближе и говорю: «Ты чего тут ошиваесси? Чего тебе тут надо?» Взял его левой за грудки, тряханул слегка и говорю: если я тебя, подлеца, еще раз с ними увижу, с Пахой и Нинкой, я тебе одно место ликвидирую, ты меня знашь. Его ветром сдуло. Одна папиросочка осталась. Дым синей струйкой вверх. Я папироску ногой раздавил. Вот так. Больше Шипягу с ними не видел.
Проходит время, вижу: опять втроем идут. Но это не Шипяга. Этого издали узнаешь. Витька Курнов. По прозванию Башня. Здоровенный амбал. Он меня сперва не знал, потому как прибыл из других мест. А как узнал, первым здороваться стал, издали кивает, башкой трясет, а подойдет — за плечо оглаживает и приворковывает, а у самого кастет в кармане. Второй-то раз он на меня с кастетом ходил месяца через три, как оправился. Но, вишь, руки у него вспотели, и выскользнул кастет-от. После полгода его не было. Думал, не увижу, а вот на тебе. Я ему сразу под дых, так, слегка. Чтоб разговор получился. Забудь, говорю, про Нинку и про Паху. Он только головой прокивал. И действительно, напряг память и забыл. Больше не попадался. Но я шоферю, меня сутками не бывает. Как углядишь? Прошло с полмесяца. Я во дворе был, разгружал из своего грузовика толь левую. Из-за угла появляется Паха. Один! Я прямо осел. И в голове пронеслось: все. А что все, в толк не могу взять. Паха идет, и вижу: ноги его не держат. Бледный, как полотно.
Паху как ветром качает. Никогда такого бледного человека не видел. Глаза у него чуть навыкате. Большие. Тоже голубые глаза. Он красивый был, Паха. Белки красные. И слеза близко. Но крепится Паха, держит себя из последних сил. Губы сжал, но они разъезжаются у него. Я к нему: «Ты, — говорю, — чего? Что стряслось?» Он рот раскрыл, но слова не идут. Голоса нет. Шевелит губами беззвучно, как рыба. Я его — трясти за плечи: «Успокойся, что случилось?» Он за горло схватился. Как подавился чем. Дошло до меня: горло у него сжало, ком в горле. Через минуты две просипел: «Ушел я от Нины». Я ему в лицо: «Как так, почему?» А у самого где-то такое брезжит: будто знаю, почему. Но до головы не доходит, как обычно. В спине застревает. А он вторую фразу никак сказать не в силах. Ежом она у него в горле. Наконец прошептал почти: «Застал я их». Я заорал: «Кто он? Убью! Говори немедленно, я его из-под земли выну. Раздавлю гада! Где он? Кто такой?» Он мне: «Не знаю его. Не видел никогда. Я повернулся и ушел». Я взвился: «Давай туда. Садись в грузовик!» Он меня рукой удержал. Рука слабая, дрожит. А удержал-таки. Как соломинкой, а остановило меня. Вот, дорогой, какие бывают чудеса.
|
| |
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:17 | Сообщение # 2 |
|
Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Потом говорит мне тихо так, с трудом, и все время глотает, горло у него ходуном ходит, тяжело ему говорить: «Вчера это было, под вечер. Я ушел, где был ночь — не знаю. Очнулся возле дома нашего». Я ему: «Давай ко мне, я тебя на диван уложу — поспи малость. Мы с этим делом потом разберемся. Никуда он не денется». Он головой покачал: «Нет, чего я буду вас стеснять. У вас самих повернуться негде». Я ему: «Ты что?! С чего ты взял?! Дома никого нет. Сестры учатся. Мать на работе. А не хочешь сюда, у меня квартира отдельная. Дали мне. Ты ж знаешь. Хочешь, туда тебя отвезу?» Он опять головой медленно так помотал: «Нет, спасибо, я у родителей поживу». Отвел я его к родителям. Сам спустился. Сижу на лавочке. В тенечке. Подходит ко мне Полкан, кличка у него. Ну, на втором этаже жил. Сел, протягивает «Беломор». А я сроду не курил. Тут взял папиросу. Держу ее. А у самого, честное слово, сердце щемит. Он мне: «Ты ее разомни». Ну я сжал ее в кулаке и смял в труху. Он обиделся. Встал: «Если не хошь курить, неча папиросы переводить». И ушел. Не понял ничего. Курить — не курю. Нельзя это делать. Пить тоже нельзя. Но и нельзя не пить. Постой, я сейчас глоток запущу. Я еще свои сто грамм не набрал. Где-то у меня хлебушка кусочек имелся. Ага, вот она корочка. Ну да ладно. Вот она, лавочка-то, тут стояла. Теперь тут другая стоит. Ту сломали лет десять назад. Как перестройка началась. Буквально восприняли, видать. А эта, смотри, что за лавка? Что это? Как сделано — все вкривь и вкось. А та была лавочка — любо-дорого посмотреть. А сядешь, она тебя всего обнимет. Спинка была у нее — загляденье! Дядя Игнат сделал ее, помнишь, столяр, на первом этаже жил. Еще дореволюционный был старик. Да так вот сидел я на той лавочке, и очень у меня было нехорошо на душе. Сидел минут двадцать, полчаса. Тут я тебе должен сказать, очень я виноват перед Пахой. Мне бы еще полчаса посидеть. И глядишь, все бы по-другому пошло. Это, я те должен сказать, быват у меня. Вдруг как находит что. Будто мне в какое-то место срочно попасть требуется. Прямо подымает и тащит меня, и еду я в это место. А что за место — не представляю.
Потом отследил, однако. Езжу-езжу, а в конце концов приезжаю в какое-нибудь питейное место. В пивнушку. Приду, сяду. Сижу: Иной раз и пиво не беру. И вот какая загадка. Поди раскуси ее. Через некоторое время там драка разворачивается. Ну я и разомну суставчики. Но сильно не бью, придерживаю. Жалею людишек. Ни при чем они. Сила их водит. Ну конечно, по ходу дела кто-нибудь пару раз по морде съездит, не без этого. В толпе много кулаков летает. Народ- то у нас, вишь, размашисто дерется по пьяни. Ну и попадают не туда. Но мне это ничего, для профилактики полагается. Вот и в тот день, когда Паха к родителям удалился, схватила меня сила и понесла над землицей. Возлютовал я на женщин, честно тебе скажу. Обиделся очень. На всех сразу. Неправильное, глупое чувство. Но это как огонь — горит, и все тут. Примчался в какой-то погребок, засел. Тотчас там драка и случилась. И досталось в тот день мужичкам за женщин. Не прав, признаю. Бушевал, носы плющил, а в мозгу гвоздем: проклятые бабы, всю жизнь поломали! И иначе обзывал их — как, не стану говорить тебе, слова нехорошие, негоже ими воздух марать. Тут, к счастью, кто-то меня лавкой по башке двинул и вышиб из меня эти зловредные мысли. Смейся сколь хошь — но я те правду говорю. Жизнь и так может распорядиться. Много у нее средств, как мозги выправлять. Сняло с меня. Вышел я на свет, как из баньки. Очистившись будто. Разомлев. А женщин трогать — ни-ни. Никак нельзя. Косточки тоненькие, кожица нежная, с пушком. За ушком завитки. Разве можно? Такую красоту обидеть? Нет, брат, упаси Господь.
Вот вина моя — не дождался я Пахи. Сел в грузовик и погнал зло срывать. Я че думал, я думал, Паха-то у родителей останется. А оно, вишь, по-другому выскочило. Мне потом рассказали: родители-то не приняли Паху. Отругали. Нечего тут, мол, тебе делать, у тебя свой дом есть, семья. Иди в семью. Видать, помочь хотели. Семью сохранить, да и стыдно, конечно, что у сына в семье такое творится. Это сейчас стыда нет. А тогда был стыд.
Приехал поздно, лег спать. Под утро стук в дверь. Открываю, стоят две фигуры. Хохол Борька Грушко, по прозванию Дыня, и Юрка Крюков — по кличке Рак. С ноги на ногу мнутся. Волосы у обоих натурально дыбом стоят. Глаза блуждают, как белены объелись.
Открыл я дверь. Свет упал на их лица. И увидел я их рожи поганые. У Дыни — у Борьки Грушко — жирные щеки мышиного цвета. А Крюков по кличке Рак, потому что всегда красный и глаза выпучены, — как чернил наглотался, синюшный. Я говорю: «Чего вам?» Дыня заговорил, зубы заклацали у него: «Слышь, тут вот значитца, как, Пашка, это самое... — Дыня ребром ладони по горлу чирканул и палец вверх поднял. — В общем, того...»
У меня, веришь, железным обручем горло задавило и в грудь как раскаленным штырем вошло. Рыкнул я: «Чего того?» «Удавился он», — просипел Рак. Я на них пошел. Они отпрыгнули и заверещали: «Мы ни при чем тут. Он сам нас позвал». Я пальцем тыкнул в Грушко: «Говори, Дыня, как было». — «Вечером Пашка подходит, говорит, заваливайте к нам. Выпить есть. Берите девчонок. Приходим. Стол накрыт. Все чинарем. Сели. Гуляем. Часов в двенадцать или в час Пашка в туалет вышел. Потом хватились, долго нет его. К двери подходим. Заперто. Стучим, зовем. Не отвечает. Думали заснул. Заснул так заснул. Вернулись. Приняли еще. Гуляем. Тут моя говорит, чего ж он там спит. Плохо там спать. Пошли его переложим. Пошли. Стучали. Не будится никак. Тут Нина побледнела и в обморок. Выбили дверь. А он на коленях и от шеи провод к трубе унитазной. Готов. Откинулся. С концами». — «Скорую» вызвали?» — спрашиваю. Я говорю с ними, но это не я говорю, я уже не человек был. Я как задумался глубоко-глубоко. Я ничего говорить не буду. Одно скажу: был бы у меня сын, не более скорбел о нем, чем о Пашке. «Нет, не вызывали». — «Почему?» — «Безполезняк. Он уж черный был и остыл уже». — «Не вам, сволочам, решать, что полезняк, а что нет. А в милицию звонили?» — «Нет, сперва к тебе рванули. У тебя дружки там. Скажи им, что мы ни при чем». Живьем их закопать — мало будет. А я на них только посмотрел и даже бить не стал. Ты думаешь, я пожалел их али руки у меня отнялись. Нет, мой дорогой. А знал я, что Паха этого не хочет. Не хотел бы. Я только сказал: «Бегите, вызывайте «Скорую» и милицию. И вот что, если вы хоть на грамм в его смерти виновны — сдохнете оба».
|
| |
| |
| Strannik | Дата: Четверг, 03.05.2012, 15:17 | Сообщение # 3 |
|
Мудрость сияния
Группа: Проверенные
Сообщений: 2597
Статус: Offline
| Они позеленели и головами затрясли. И понял я: ни при чем они. Сам Паха ушел. Как я из-за Людки. Только у него лучше получилось.
Не пошел я на Паху смотреть. Не хотел его такого видеть. Думал, потом, когда хоронить будут, прощусь. И пошел я к родителям его. Вот представь и подумай, каково мне было дяде Грише эту весть сказывать. Он меня из петли вынул. А сына своего в петле потерял.
Не уходить бы мне с той лавочки, дождаться Паху. Я тогда думал — не знаю, откуда эта дума забралась ко мне, или я с ума свихнулся после того, как в погреб с петлей прыгал, или сам по себе рехнулся постепенно — но я тогда считал, был уверен на все сто, что все еще повторится. Что все вернется. Еще раз пойдет, как шло. И тогда я сделаю по-другому. Сейчас я так схожу, а потом переиграю. Как в шахматах. Взять и переиграть. Вот вбилось мне в башку, что я могу в жизни переигрывать, ситуация повторится, и я не сюда пойду, а туда, и не то сделаю, а это. Сейчас погуляю, а потом в следующий раз не буду гулять, а буду дело делать. Причем — ну смех — такое было во мне убеждение, что обратно повернуть — от меня зависит. Как я захочу повернуть, я так внутри чем-то будто щелкну, ровно выключателем, и жизнь назад поедет, приползут прошлые деньки, и я ну себе все переделывать. Я на этот выключатель не жал, потому как думал: не хочу пока поворачивать, и так все идет нормальком. А вот когда захочу, тогда и обращу все. Легко, быстро, в один щелк. И когда убегли Дыня с Раком, тут и приспичило мне назад жизнь двинуть. Возжелал я день тот восстановить, когда я на лавочке сидел. Когда жив был Пашка. И все было хорошо. Сильно, скажу тебе, возжелал. И вот я щелк да щелк. А она не поворачивается, жизнь-то. Я по комнате мечусь, как рычаг ищу, чтоб прошлое вывернуть. И не нахожу. Лезу в глубь к себе, давлю на все кнопки — ничего! Это мне, помню, как молотом по башке врезало. Не слушается. Не идет вспять. Я думал, как так? Недоразумение какое-то. Ну-ка назад! Ан нет. Я ору: «Бегом обратно! Живо!» А она не бежит. Принялся умолять, просить. Полчаса мне еще дай, полчаса на той лавочке, полчасика подождать, и пересеклись бы мы с Пахой, когда он от родителей выбежал. Взял бы его, увез к себе на квартиру. И уболтал бы его. Я кого хошь уболтаю. А я уехал, не дождался. Тут кувалдой и врубило: ничего не повернуть, не исправить, былое не перебыть. Вот, милый, как мы тут все грубо влипли, ты понял? Крепко это меня прибило. Еле поднялся к родителям Пашкиным. Они в рев. И я ревел, не сдержался, честно тебе скажу. Не стало Пашки. Ушел. Улетел, как звезда. Дай-ка глоток за помин души. Вот аккурат сто грамм и выйдет. Норму принял».
Из дистальной поперечной складки — линии Сердца (оранжевый) ответвляется, затем падает отвесно глубокая линия (красный) и прошивает линию Судьбы (синий), сдвигая ее.
По индийской трактовке одно из значений данного рисунка — смерть друга.
В расширенной версии — эмоциональные потрясения, вызывающие изменения в жизни.
Обратим внимание на временной аспект.
Событие произошло на двадцать шестом году жизни нашего героя.
Так по знаку можно осуществить привязку возраста к линии Судьбы.
Точкой двадцатишестилетия является пересечение падающей линии с главной вертикалью.
Верифицированная точка позволяет установить шаг времени по линии Судьбы — необходимое условие для правильного продвижения в будущее.
|
| |
| |
|
