Опыт. «Мне было лет семь. Мама была в другой комнате с папой. Там был свет, но не было меня, я была за стенкой. Меня не было видно. И мать думала, что меня нет. Я была в другой комнате, голос звучал за стеной приглушенно. Но через щель между порогом и дверью другая ясная волна доносила разговор. Мама говорила: «Не поднимем четверых, не хватит денег, надо что-то решать». «Что?» — спрашивал отец. «Я думаю, — пауза. Мама продолжила: — Думаю, старшую надо», — пауза. Я была старшей, помимо воли в животе развернулась холодная щель, как между дверью и порогом. Мама продолжила: «Надо старшую отдать бабушке». Отдать, — думала я. — Отдать. Что это значит! Я любила бабушку, но что значить отдать! Прошло несколько дней — ничего не происходило. Но вот мама подошла ко мне, присела рядом и, заглянув в глаза, сказала: «Давай ты поживешь у бабушки какое-то время». Мы поехали на автобусе. Казалось, что едем долго. Я спросила: «Если ты отдашь меня бабушке, ты останешься моей мамой?» Мама удивилась: «Конечно». Я прожила у бабушки десять лет. Мама приезжала ко мне по субботам или воскресеньям. В десятом классе я вернулась к родителям, и мы переехали в другой город — Ростов. Поселились в пятиэтажке. По вечерам возле дома собирались ребята. В один из дней я спустилась во двор. Была весна. День клонился к вечеру. Закат был красным. Стояли три парня из нашего дома. Лица примелькались, но мы еще не были знакомы.
Это потом я выучилась, что нужно смотреть на туфли или одежду мужчины. Встречать по одежке.
Но тогда я не имела этого ценного опыта. Чего-то я у них спросила. Или нет, я просто сказала: «Привет». Возможно, еще до этого, когда я лишь подходила, было огромное белое поле. Неразрывное. Единое. Целое. Бесконечная льдина. И вдруг пробегает невидимая трещинка. И вот я сказала: «Привет». Они ответили. Все трое смотрели на меня. Но я нашла глаза того, кто стоял напротив, и глаза были небесные. Двое были темноволосые, а один — блондин с голубыми глазами. Это был лазурный ожог. Льдина лопнула, и выстрелила трещина черной змеящейся молнией. Сама не понимаешь, что кончается в этот момент, но чувствуешь: начинается другое, неизвестное. И еще к этому — случайное движение сердца попало в фазу чужого пульса. Много не надо. Неуловимый взмах ресниц, расширение зрачков, взгляд летит и сражает как пуля. Проходит несколько дней. Носишь взгляд в себе. Потом будто случайная встреча возле подъезда: «Погуляем?» — предложат он. «Давай», — сказала я. Мы стали встречаться. Гуляли, возвращались в подъезд, грызли семечки, потом целовались в черные губы. Через полгода его забрали в армию. «Будешь ждать?» — спросил он. «Буду», — сказала я. Я ждала. Он вернулся, мы поженились. Он был из неблагополучной семьи. Мать воспитывала его одна, и им было материально тяжело. Свадьбу сыграна моя мама.
Я поступила в университет, на заочный, на филологический факультет. Мужа устроили на зону в охрану, прапорщика дали ему. Платили мало. Началась перестройка, народ зашевелился и стал зарабатывать. Я говорю мужу: «Может, и тебе попробовать?» Он переменил позу на диване: «Вот у меня есть хлеб дома, и больше мне ничего не нужно». Я пошла работать в школу преподавателем русского и литературы. А время текло новое, оно открыло неведомые ранее двери. И многие входили в них и становились другими. Во мне кипели силы, мне было нужно многое. В школе я испытывала унижение: учитель, девчонка моложе меня, говорила: «А мне муж шубу подарил. — Потом с напускной скромностью добавляла: — Норковую». Другая вторила, снисходительно улыбаясь: «А мне машину». Как это было мучительно слышать. Неужели я не могу ничего. Огонь сжигал меня.
Муж работал и не хотел ничего, кроме хлеба. Потом выяснилось, что желания у него есть. Но он возжелал не масла к хлебу, а водки. Приходил со службы и пил. И пил целеустремленно, до отруба. Начались ссоры. Раздражало скорее не то, что он выпивал, а его инертность, нежелание сдвинуться с места и что-то сделать. Это доводило до умопомрачения. И вот черной нитью по белому полю трещина, и все шире, шире. На зеленом поле бильярда сталкиваются шары в противоположных направлениях, треск удара, и они разбегаются. Разбежались и мы после одного конфликта. Не расстались еще, сошлись опять, дочка у нас была к тому времени. Ребенок смотрел в глаза и говорил: «Где папочка? Я хочу к папе». И сшиваешь черный пробел белыми нитками, и осторожно сводишь шары. Но нет уж того небесного взгляда — серая муть. И все по-старому. И треск, и разрыв, и побег. У моей сестры была знакомая. У нее муж поехал в Москву, начал с рынка, потом создал свою фирму, она переехала в Москву. Она наведывалась к нам. Говорила: приезжай в Москву, попробуй, тут нечего ждать. Я не решалась. Судьба решила за меня. Меня уволили по сокращению, и я поняла: или пропасть, или вознестись. Я думала днем и ночью. И вот я присела на корточки перед моей доченькой и сказала: «Поживи немного у бабушки, хорошо?» «Хорошо», — покорно кивнула она. А у меня ело глаза и горло. Я вспоминала себя давнюю, семилетнюю, и мое сердце истекало кровью. Проклятые деньги. Но я взяла себя в руки и отвела моего ребенка к бабушке, моей маме. И с подругой Аней мы сели на поезд Ростов — Москва. Она была из благополучной семьи, не то что я. Отец с матерью у нее хорошо зарабатывали и могли дать ей все. Она была не замужем, мне было двадцать четыре, а ей девятнадцать. Она, тем не менее, поехала, как она сказала — счастья попытать. Я о счастье не думала, надо было выжить. Аня вернулась обратно, она устроена, родители помогают. Я осталась. Все было серьезно. Не заработал — не поел, жить негде — умер. Не забалуешь. Понемногу стала зарабатывать. Помог один мужчина. Когда мы встретились, туфли у него еще были так себе, но имелись деловые качества. Мы сошлись, стали жить и работать вместе. Через два года забрала дочь к себе. И есть перспектива».
